Una Voce Russia На главную страницу библиотеки

Эрик фон Кюнельт-Леддин

Народный язык как реакционное явление

Журнал «Triumph», январь 1968 г.

Эрик фон Кюнельт-Леддин (Erik Maria Ritter von Kuehnelt-Leddhin, 1909–1999) — австрийский политолог, публицист и писатель. Был близок к наследнику австро-венгерского престола Отто фон Габсбургу. Много ездил по миру, в 1930 и 1931 гг. дважды бывал в СССР по заданию венгерской газеты «Magyarság», в 1937–1947 гг. жил и работал в США. Мог изъясняться на восьми языках, включая венгерский, русский и японский, и читать еще на одиннадцати.

Легкомысленные надежды на то, как Месса на народном языке изменит католическое богослужение, — прекрасная иллюстрация к фразе де Токвиля: une fausse idée claire. Ведь, к сожалению, «идеей ясной, но ошибочной», было то, что когда Мессу переведут на язык народа, ее наконец-то поймут по-настоящему: что подлинное и гласное участие повлечет в ближайшую церковь полчища взрослых и детей. В конце концов, рассуждали те, кто обещал это, латынь была «известна лишь немногим католикам; большинство же вынуждено было наблюдать за священным ритуалом в состоянии скучающей пассивности». И на II Ватиканском Соборе этот аргумент возобладал.

Но, как ни странно, переход к народному языку, как и большинство соборных нововведений, был возвратом к чему-то уже бывшему прежде. Наша латинская Месса — плод древнего народного движения, в ходе которого греческий, язык образованных людей, был вытеснен более популярной латынью. (Остатки греческой литургии — это Kyrie Eleison и короткий текст, читаемый на Страстную Пятницу.) После перехода на латынь греческий язык, к сожалению, оказался в Западной Церкви в полном забвении; даже святой Фома Аквинский не мог читать Писание в оригинале. И только гуманисты заново открыли язык раннего христианства — язык, без которого не обходится ни одно серьезное богословское исследование и дискуссия.

Со временем латынь тоже умерла в качестве народного языка; но она осталась языком литургии. В этом нет ничего необычного, ведь не только католичество, но и каждая великая религия имеет свой священный язык, и многие из них «мертвы». Почти все восточные обряды, например, используют мертвые языки — старославянский, классический греческий, сирийский и т. д.; индусы — санскрит, буддисты — пали, мусульмане — классический арабский, на котором не говорят и не без труда понимают его арабские массы, а уж тем более — подавляющее большинство мусульман неарабского происхождения. Все эти конфессии используют мертвые языки не только потому, что те навевают ощущение священного и возвышенного, но и потому, что они подразумевают постоянство.

Но помимо этого своего (на самом деле — весьма благоприятного) качества «мертвого» языка, латынь обладала объединяющим влиянием в Церкви, была узами общности для католиков на шести континентах. В одной только Европе ею пользовались люди кельтского, романского, германского, славянского, иберийского, греческого, балтского, финно-угорского и семитского происхождения — а это значит, что Мессу на одном и том же языке совершали народы, столь непохожие друг на друга, как ирландцы и фламандцы, поляки и мальтийцы. Сам Лютер в предисловии к «Немецкой Мессе» настаивал на том, что его перевод на простонародное наречие предназначен только для молодых и необразованных, а латынь должна и будет сохранять свое место.

Однако же (по мнению сегодняшних энтузиастов Мессы на народном языке), Церковь должна приспособиться к современности! Энтузиасты упускают из виду, по крайней мере, один важный аспект нынешней эпохи. Вчерашний национализм, порожденный Французской революцией и немецким романтизмом, хотя и не умер, но уступает место интернационализму, которому способствуют технологии — новые быстрые средства транспорта и связи. Национализм — это сила разделяющая, а интернационализм — объединяющая, и их взаимно противоположные действия в мире, безусловно, должны заставить нас задуматься.

В этой связи на ум приходит опыт Венгрии. До 1844 года официальным языком в этой стране была латынь. Затем ее заменили мадьярским, и это обрекло Венгрию на гибель. Мадьяры, разумеется, знали свой собственный язык, но он был чужд другим «национальностям» в стране — словакам, валахам, сербам, немцам, карпато-украинцам и хорватам — и вызывал у них глубокое недовольство. Результатом стало разрушение единства и, в итоге, катастрофическое падение одного из древнейших европейских королевств.

Идея объединяющего всех священного языка поднимает старый и до сих пор клокочущий вопрос. Поскольку латынь является классическим языком только западной цивилизации, почему Церковь — католическая, всемирная и охватывающая все культуры — должна избрать это западное наречие в качестве универсального священного языка? Антилатинисты и поныне сокрушаются по поводу поражения иезуитов в этом вопросе в XVIII веке в споре об обрядах Восточной Азии. Если бы позиция иезуитов тогда возобладала, говорят они, эта важнейшая часть земного шара могла бы быть завоевана для Церкви. Значит, эту возможность, когда-то загубленную узким европеизмом, нужно использовать прямо сейчас!

Должен признаться, что до того, как я стал путешествовать по миру, этот аргумент виделся мне весьма разумным. Совершенно верно, что иезуиты XVIII века были правы, и это настоящая трагедия, что янсенистские интриги лишили их такого шанса. Но мудрость Церкви заключается в том, что она удерживается от немедленного, безоговорочного и бездумного принятия каждого мимолетного увлечения и моды. И в самом деле: для каждой идеи есть свой kairos, свое «время благоприятное». Так что вопрос заключается в следующем: настало ли сейчас время для Церкви приспособиться к различным, все еще существующим, независимым культурам? На самом деле на земном шаре осталось лишь немного территорий, свободных от отчаянной тяги к полной и тотальной вестернизации. Конечно же, в своем роде это прискорбно, но тем не менее это так. Китай перенял идеи неуравновешенного сына прусского адвоката. В Японии среди женщин стало невероятно модным хирургическое удаление монголоидного века. Еще до Второй мировой войны японские католики яростно бойкотировали церковь в Наре, построенную в стиле тэра — буддийского храма. Индия, хотя и пытается сохранить свою собственную культуру, через несколько поколений станет англоязычной. А главная претензия африканцев к европейским колониальным державам заключается в том, что те не смогли провести тщательную работу по их европеизации. Западные манеры, языки, обычаи, политические институты, технические изобретения, философия, идеология и религия заполонили весь мир. В прошлом латинская литургия могла считаться навязанной Западом. Но теперь это уже не так. (Примечательно, что на Всемирном евхаристическом конгрессе в Мюнхене в 1960 году именно белые епископы Африки, а не епископы из числа коренного населения, выказывали предпочтение в адрес народных языков. Последние, в частности, понимали, что многих христианских понятий попросту нет в африканских словарях.)

Мир движется к общей цивилизации, которая неизбежно будет иметь, во многих существенных аспектах, западный характер. (Вопрос о том, что возобладает — великие христианские ценности или просто фекалии Запада, — имеет чисто академический характер.) Мир становится меньше. Миллионы людей живут за пределами своих родных стран; миллионы европейцев работают за границей, а весь континент заполонили миллионы туристов. В моей маленькой тирольской деревушке, которую не назовешь курортом, летом примерно пятую часть воскресной паствы составляют иностранцы; в соседней деревне их больше половины. Должны ли они все слышать незнакомый язык, а не латынь, которая, по крайней мере, им знакома?

А как насчет диалектов и диалектических вкраплений? Американцам не следует забывать, что немецкий, например, — язык искусственный; немецкий юмор в основном уходит корнями в местные диалекты, а литературный немецкий так же отличается от тирольских, рейнских или нижненемецких идиомов, как английский от саксонского. На юге Франции язык народа — это не французский, а langue d’oc; германо-швейцарцы говорят между собой на Schwyzerdütsch, и их акцент, перенесенный в литературный немецкий, откровенно смешон для нешвейцарского уха. С набожностью участвовать в Мессе на народном языке в этом регионе для нешвейцарца практически невозможно. Одним словом, для древних и многообразных народов национальный язык и родной язык — далеко не одно и то же.

Еще хуже то, что этническая и национальная враждебность по-прежнему порождает хаос, как в вышеупомянутом случае с Венгрией. В ряде стран литературный язык достаточно однороден — это правда. Так было в Германии до нашествия иностранных рабочих, так остается и в значительной части Италии, Франции и Нидерландов. Но многие другие страны, как в Европе, так и за ее пределами, являются многоязычными, и довольно часто представители разных национальностей не особенно любят друг друга. Раньше — хотя всё равно была проблема с чтением проповедей — эти взаимные антипатии оставались за порогом церкви благодаря латинской литургии, которая объединяла враждующие фракции. Сейчас это, конечно же, уже не так.

Трудности усиливаются, когда в дело вступает политика. Например, в Каталонии введение народного языка называли «политической бомбой замедленного действия». Месса на испанском?.. Месса на каталанском языке?.. (Туристы не понимают ни того, ни другого.) Жалкое зрелище — видеть, как политику тащат к алтарю: не просто идеологическую политику, а этническую вражду и злобу, которая может быть куда ожесточеннее.

За пределами Европы народный язык вызывает еще более серьезные проблемы. Тоскующего по родине испанский рабочий в Рурской долине, который, зайдя в церковь, слышит тот же чужой язык, который раздражал его весь день, просто жалко. В Африке и Азии ситуация может быть трагической.

Не хочу излишне утомлять читателей своим собственным опытом, но ежегодные путешествия по миру позволили мне увидеть глобальную перспективу. Конечно, все практические проблемы Церкви должны рассматриваться с такой точки зрения. Ведь отвечать на якобы римский провинциализм американским, голландским или новозеландским провинциализмом — это так себе путь к решению животрепещущих вопросов подлинно вселенской Веры. В прошлом в своих путешествиях мой карманный миссал мог послужить мне лингвистическим паспортом повсюду в мире. В Сайгоне, в Найроби, в Пуне, в Сиднее, в Пунта-Аренасе, в Осло, в Чикаго или в Антверпене я всегда слышал Мессу на латыни — языке, который, признаться, мне никогда особенно не нравился, но который я понимал, который был мне знаком; на языке Церкви. Если бы у меня не было классического образования, мне помог бы двуязычный миссал с параллельным переводом. (Моя сестра, которая никогда не изучала латыни, усвоила ее просто на слух, и есть много таких, как она, которым в латинской Мессе стало понятным едва ли не каждое слово.)

Сегодня я, хотя и будучи полиглотом, чувствую себя в бедственном положении. И дело не в том, что я очень много путешествую. Пока что путешественников не так много, но очевидны признаки того, что скоро их будет куда больше, а мы, конечно, должны предвидеть будущее. Надеюсь, мне простится, если я сочту себя лишь прообразом человека завтрашнего дня, который запросто сможет заскочить на выходные из Джакарты в Иллинойс или из Мичигана в Тегеран. Все признаки указывают на будущие поколения бродяг. Придется ли им, должны ли они будут претерпеть то, что приходится претерпевать мне?

Возьмем, к примеру, мои поездки по Вьетнаму. В свой третий приезд в Сайгон в одно из воскресений я поспешил в собор к восьмичасовой мессе. Приятный молодой человек сказал мне по-французски, что «моя Месса» будет в десять. Сначала он принял меня за Pháp — француза, потом за Mỹ — американца. Но у меня не было выбора: меня ждал вертолет, чтобы отвезти вглубь страны. Диалоговая Месса, которой я когда-то наслаждался, превратилась в пытку, потому что моносиллабический язык с определенным тоном для каждого слова не позволял ни молиться, ни размышлять. Для западного человека каждое слово было как булавочный укол. После Мессы я поговорил с пожилым вьетнамцем и выразил сожаление по поводу утраты языковых уз. К моему удивлению, он был так же расстроен. Священник, судя по всему, был беженцем из Тонкина (с севера Вьетнама), и его акцент раздражал слух южан! Интересно, что делается в глубинке, где так называемые монтаньяры говорят на языках, не имеющих ни малейшего сходства с вьетнамским; и я с содроганием думаю о том, какие сложности ждут Церковь, если вьеты когда-нибудь попытаются «денационализировать» этих аборигенов.

В Кении языком общения африканцев является суахили, официальным языком — английский, а наиболее распространенными племенными языками — кикуйю, луо и масаи. Однако большинство католиков в Найроби — это иммигранты с Гоа, говорящие на португальском и конкани. Какой же, в таком случае, язык народный? На данный момент решено совершать Мессу на английском, языке бывшей колониальной державы; но это вряд ли можно назвать идеальным выходом. Не менее сложна языковая картина в Нигерии и на западе Африки, причем в Нигерии ожесточенная межплеменная вражда привела к разрушению республики. Несколько лет назад я был на Мессе в Кано. Сама месса была на латыни, но проповедь — на английском, и каждый абзац переводился дважды — на ибо и на йоруба. Позже священник рассказал мне, что на этих двух языках говорят иммигранты с юга, и что если к Церкви присоединятся хауса, то будет добавлен третий перевод. В Гане этой весной отцы Общества Божественного Слова сообщили мне, что держатся за латынь — единственный возможный и благоприятный путь к миру и взаимопониманию. Аналогичные проблемы существуют в Конго, где имеет место смертоносное межплеменное соперничество, и в Камеруне; на другом конце света — на островах Фиджи, охваченных расовыми противоречиями; на Цейлоне, где сингальцы и тамилы ведут ожесточенную языковую борьбу, которая приводит к убийствам и расправам.

Английское «решение» было принято в Индии, где этот язык находит все большее применение; но это ни в коем случае не язык, исходящий из «сердца народа». Язык в Индии — тема очень деликатная, ведь всего несколько лет назад в ходе страшных языковых беспорядков в Бомбее были убиты тысячи людей. Вносить подобную проблему в Церковь — верх безрассудства.

Не менее сложная ситуация сложилась и на восточном архипелаге Индонезии, где правительство продвигает бахаса индонесиа, несколько искусственный индонезийский язык, который, однако, не распространен на Моллуккских островах.

Кто такой реакционер?

Рассматривая всю ситуацию не на местном, а на глобальном уровне, едва ли можно назвать внедрение народного языка успешным. Мало того, что не оправдались возлагавшиеся на это нововведение надежды, так еще и выявились многочисленные недостатки и даже опасности, природа и последствия которых еще до конца не раскрыты. Возможно, в прошлом движение за народный язык и имело смысл, но с наступлением XXI века оно будет все больше устаревать, поскольку мы вступаем в конформистскую, антиплюралистическую эпоху. (Представления о том, будто наш XX век, по сравнению с прошлыми столетиями, является плюралистическим, может придерживаться только тот, кто не знает истории и социологии или не обладает интеллектуальной компетентностью.)

Все это не означает, что старый порядок был идеальным; но сильная поддержка латинской литургии, существовавшая до недавнего времени, не была беспочвенной. В тех случаях, когда народный язык вводился епископами, можно предположить, что они руководствовались отчасти стремлением к демократизации и популяризации, а отчасти — сильным давлением со стороны интеллектуальных лидеров, как светских, так и духовных. Конституция о Священной Литургии (п. 54) недвусмысленно оставляет решение в каждом конкретном случае за епископами, большинство из которых боялось клейма «реакционеров». На самом деле, по-настоящему дальновидный епископ должен был бы искать более широкое, интернациональное решение языковой проблемы Церкви.

Прочь из Вавилона

Глупо было бы отрицать, что в прошлом существовала проблема. Здесь, в Европе, мы почти решили ее благодаря широкому распространению карманных миссалов; те, кто действительно хотел следить за ходом Мессы, всегда имели для этого возможность. Более того, литургической латыни можно и нужно было научить каждого католика. В этой связи австрийское общество Una Voce организовало краткий курс латинского языка, который оказался весьма популярным и эффективным. Даже немец, чей язык не имеет латинских корней, может за несколько уроков освоить латынь в достаточном объеме, чтобы понимать чинопоследование мессы. Куда проще это для носителя любого из романских языков или для англосакса!

Не является латынь также и препятствием для воссоединения: в конце концов, большинство великих трудов реформаторов было написаны на этом языке. Что бы ни происходило с христианством, оно не может ни отрицать, ни забывать своих средиземноморских корней. Это относится и к христианству в Северной Европе, и к Западному полушарию, и не в меньшей степени к афроамериканцам. Истоки — это неопровержимые факты; прошлое не переделать. Не можем мы отрицать и свое еврейское наследие. И все же есть среди нас люди, которые неосознанно продолжают старую войну нацистов против Иерусалима, Афин и Рима. То, что они отчаянно хотят восстановить, — это Вавилонская башня со всем ее языковым смятением. Чтобы противостоять им, нам нужны мужественные епископы — епископы, которые объединят разнородное, которые созиждут порядок из хаоса.

Со времен Французской революции Запад одержим невротическим страхом оказаться идущим не в ногу со временем. Оковы времени — характерный признак безбожного, геоцентрического и материалистического мировоззрения. Но сегодня особенно забавно наблюдать, как наши прогрессивные невротики, размахивая знаменем литургической демократизации, добиваются национализации Мессы во все более интернациональном мире. Наш научный век во многом управляется не холодным рассудком, а эмоциональными причудами; управляется он, так сказать, fausses idées claires.